Вот наше сегодняшнее предисловие к журнальной публикации из четвёртого номера «Андрея»1993 года, которая предлагается к прочтению ниже:

«Девочка для Берии» …  Мы назвали так опубликованный в журнале «Андрей» в 1993 году отрывок из ещё не написанной в те времена полностью «Московской саги» – программной книги Василия Аксёнова. Книги, по словам писателя, во многом автобиографичной. Позже увиденной всей страной в форме одноимённого телесериала.

Очень лестно, что именно в «Андрее» новейший на тот момент текст был опубликован впервые.

Иллюстрацию к тексту журнал заполучил в Нью-Йорке у  бессмертных* певцов сюрреалестического соцарта – художников Комара и Меламида.

 

В ознаменование той журнальной премьеры, специально для наших читателей, Аксёнов написал тогда маленькое предисловие.

Написал и прислал из Вашингтона по факсу:

“… Я сам не ожидал, что меня затянет в трехтомную “сагу”.

Работая над одним американским телевизионным проектом (несостоявшимся, 99% других американских телевизионных проектов), я часто посещал вместилище всех знаний, Библиотеку Конгресса, где мне приносили оригиналы старых советских газет, оставлявших на одежде желтую труху.

Эти чтения привели к тому, что в один прекрасный день загудела “сага”, и в черновиках один за другим стали появляться герои величественной эпохи, в том числе и Лаврентий Павлович Берия, который так и остался непонятым нашими мужчинами и которого неплохо понимали наши женщины… 

Ваш Василий Павлович

подписчик американского ‘ПЛЕЙБОЯ’ и читатель ‘АНДРЕЯ’.”

 

 

тот день, в час пополудни, она играла четверть-финал на кортах парка ЦДКА. Играла без азарта, потому что слишком много отвлекало от “большого спорта”, и в первую очередь, конечно, музыка. “Мерзляковка” уже окончена, теперь надо держать экзамены в “Гнесинку”, то есть и на лето никуда не уедешь: придется штудировать фортепианные пьесы, да и не только классиков, но и занудных советских композиторов. Сама виновата, поддалась бабкиным уговорам – “Ленок, поверь, ты можешь стать пианисткой мирового класса” и лести отчима Сандро – “Елка, не льщу, душа воспаряет, когда слышу твоего Моцарта”, и вот запряглась в каторгу: теперь будет не до тенниса.

 

К тому же и возраст. Ведь это же наверняка мои последние соревнования по разряду девушек, а в разряд женщин мне, наверное, уже никогда не перейти. Почему не введут в спорте разряд “старых дев”? Так думала “спартаковка” Китайгородская, без всякого энтузиазма сражаясь с “динамовкой” Лукиной. Длинноножие, впрочем, помогало: там, где коренастая Лукина пробегала два шага, Елке требовался только один. “Можешь стать теннисисткой мирового класса”, – говорил ей тренер Пармезанов, который недавно, хлебнув для храбрости коньяку, предпринял в раздевалке попытку перевода ее в разряд женщин. Еле вырвалась. Ну и зря вырвалась. Далеко не самый противный этот Толик Пармезанов. Все хотят меня видеть в “мировом классе”, а я так и останусь мирового класса идиоткой со своей мембраной.

 

Эта проблема, то есть полное отсутствие любовного опыта, стала для Елены наваждением. В ванной она внимательно себя рассматривала и радовалась: что ни говорите, а большой класс, мировой класс! А потом вдруг мысль о мужчине повергала ее в полнейший ужас: ну это же невозможно, ну это же просто немыслимо, чтобы какой-нибудь Пармезанов или любой другой, пусть хоть Аполлон Бельведерский, нет, это просто невообразимо, чтобы их штуки входили ко мне, вот сюда!

 

Однажды она спросила у матери: “Нина, а ты в моем возрасте уже?…” Та с юмором на нее посмотрела. “Увы, увы…”

Вот гадина-мамка, подумала Елка, нет, чтобы попросту рассказать, как это у нее было, а то выпендривается: “увы”, “увы”…

 

Нине тоже было неловко. Елка просто хочет, чтобы я рассказала, как это делается, а я не могу. Этот социализм нас всех сделал ханжами. Нет, я должна ей все-таки рассказать, какие вольные и дурацкие были времена, полная противоположность нынешнему пуританству, хотя тоже противно, потому что все опять на идеологию завязывалось, на эти нудные утопии. Как я тоже мучилась точно такими же страданиями, и как ячейка решила соединить меня с этим долбоебом Стройло, и как я потом стала из него лепить миф победоносного и лучезарного пролетария. Ей нужно все это рассказать, включая самое первичное, даже анатомию. Почему же мне трудно это сделать? Неужели оттого, что это сейчас “не принято”? Или, может быть, оттого, что ее время неудержимо подступает, а мое так неудержимо утекает?.. Так думала Нина, но Елка, увы-увы, не могла прочесть эти мамины мысли.

 

Зрителей на теннисном стадионе ЦДКА было мало, да и кого загонишь на четверть-финал Москвы ранним пополуднем в конце июня? Длинными свингами гоняя коротконожку Лукину из одного угла площадки в другой, Елка бросала иной раз взгляды на чахлую трибуну, не появится ли обиженный тренер, и вдруг вместо Пармезанова заметила там другого парня, лет на десять моложе, то есть ее собственного возраста. Парень сидел нога на ногу, обхватив колено руками, и, не отрываясь, восхищенно смотрел на нее. Волосы у него были с намеком на стиляжные прически, но, к счастью, без бриолина. Темно-синий пиджачок внакидку, плечи торчат вверх. Похож на молодого Джека Лондона, фото из первого тома собрания сочинений. Лукина в этот момент неожиданно вышла к сетке и мощно загасила мяч прямо перед носом Китайгородской. Раздались жиденькие аплодисменты, и паренек зааплодировал. Ах, ты, гад такой, ты что же, против своей девушки болеешь? Пройдя вдоль сетки, Елка сердито на него посмотрела. Влюбленность и восторг были написаны на его лице со впалыми щеками и выпуклым подбородком. Да он просто не видит никакой игры, он просто следит, как двигается тут его девушка, поэтому и аплодировал невпопад.

 

Матч закончился. При всей сегодняшней паршивости Елка все-таки обыграла Лукину. По дороге в душевую она остановилась возле трибуны прямо напротив обожателя и посмотрела на него. Поймав ее взгляд, он дико перепугался и сделал вид, что так, вообще, озирает панораму, и потная, раскрасневшаяся девица не представляет для него большего интереса, чем, скажем, деревья или лозунг “Да здравствует Великий Сталин – лучший друг советских физкультурников!” Да он совсем мальчишка, этот типус! Никогда сам не решится ни подойти, ни заговорить.

 

“У тебя там не занято?”, – спросила она, показывая на совершенно пустую, в обе стороны, скамейку. “Что?” – встрепенулся он, растерянно глянул вправо, влево, посмотрел за спину, может, кого другого спрашивают, так – никого, по-дурацки как-то хохотнул, наконец, выдавил из себя: “Нет, не занято”.

 

“Придержи для меня одно место”, – сказала она и величественно проследовала мимо. В душевой она подумала: вот этот пусть и переведет меня из разряда девушек в разряд женщин. И сам, соответственно, к мужчинам присоединится. Если, конечно, еще не убежал без оглядки.

 

Ну что ж, внешность у нас “мирового класса”, хотя какие там бывают внешности в мировом классе, нам неведомо. Во всяком случае, не хуже, чем в “странах народной демократии”, если судить по знакомым из Польши и Чехословакии. Волосья мокрые, но через полчаса они высохнут и начнут летать, сводя с ума всех этих мальчишек-провинциалишек. Она почему-то была уверена, что он не москвич, хоть и в узких брюках щеголяет.

 

Провинциалишка не убежал. Напротив, действительно “забронировал” для нее место своим пиджаком. Она прошла вдоль пустой скамьи и села рядом. Пиджак, словно тюлень, поспешно, всеми фалдами, ретировался.

 

Она удивилась, почему он не спрашивает, как ее зовут. Он сказал, что и так знает: в программке написано, Елена Китайгородская. В свою очередь, надо представиться, сэр, если занимаете даме место на пустой скамейке. Оказывается, его зовут Вася, ну, в общем, Василий. Вот так имя! А что такое? Ну вокруг одни Валерики и Эдики, а тут старорусский Василий.

 

Впрочем, и у нас тут есть один, хм, Вася такой, хм, таковский. Он должен признаться, что ему это имя осточертело, а вот Елена Китайгородская, это здорово звучит. В семье меня Елкой называют, а ты откуда? Из Казани, был ответ. Фью, она разочарованно присвистнула, вот, уж, небось, медвежья дыра! Вот уж ошибаешься, он воспламенился, у нас там университет старинный, баскетбольная сборная второе место в России держит, ну и джаз, как всем известно, лучший в Союзе. Джаз? В Казани – джаз? Ну умора! Ну знаешь, ты не знаешь, а смеешься, знаешь, как будто знаешь! У нас в Казани шанхайский джаз Лундстрема… Вот помнишь во время войны такая картина была, “Серенада солнечной долины”? Вот они в такой манере играют! Он погудел немного в нос и пошлепал паршивой сандалетой.

 

Еще недавно в Шанхае играли, в “Клубе Русских Миллионеров”. Ой-ой, ну вот как расфантазировались казанские мальчики! Елка, ты меня заводишь, а сама не знаешь, что Лундстрем входит в мировую десятку между Гарри Джимом и Гуди Шерманом; его Клэн Диллер называл “Королем свинга восточных стран”! Хо-хо-хо, вот это демонстрируется эрудиция! Там, в Казани, когда шанхайцы играют, знаешь, когда они втихаря от начальства играют, все балдеют: и москвичи, и даже ребята из Праги, из Будапешта, Варшавы варежки разевают, никогда такого живьем не слышали! Она еще больше рассмеялась и хлопнула его ладошкой по плечу, от чего вдоль обтянутого шелковой “бабочкой” позвоночника прошла волна.

 

В общем, Казан б-а-ал-шой, Москва – м-а-аленький, да? Весьма к месту припомнила фразу из фильма “Иван Грозный”, от которой миллионы кинозрителей хохочут до икоты. А ты где учишься-то, Василий? Он поежился: вот сейчас она совсем разочаруется, если бы он хотя в КАИ учился, или в КХТИ, или в университете имени Ульянова-Ленина, а то… Да ну, в меде я учусь. В медицинском! Вот здорово! По учебнику Градова занимался? На следующий год по нему будем заниматься, а что? А то, что это мой дедушка. Ну кончай заливать! Слушай, Вася, откуда у тебя такие манеры, как будто не в Казани воспитывался! В натуре, Градов – твой дедушка? В натуре, в натуре – что это за выражение такое, “в натуре”? -, а моя мать, между прочим, поэтесса Нина Градова. Вот уж, действительно, произвела впечатление: мальчик, очевидно, литературой интересуется. Что за странное хвастовство? Не хватает, что ли, собственных качеств, чтобы произвести впечатление?

 

И далее, благовоспитанная московская девушка, что называется “из хорошей семьи”, задает незнакомому Васе абсолютно неуместный вопрос: ну, а кто твои родители? Он почему-то набычивается, смотрит сбоку и исподлобья: некий волк. Ну, если уж задала неуместный вопрос, придется его повторить: так кто же твои родители? Служащие, неохотно отвечает он и переводит разговор на спортивные рельсы. Здорово ты обыграла Лукину, а у меня больших талантов к спорту нет, только вот в высоту неплохо, тренер говорил: развивай свою природную прыгучесть! Ну, в общем, вот, попробую этим летом. Не, я сейчас на юг еду, в Сочи, там уже наша кодла собралась, а я вот в Москве решил на несколько дней… Кодла собралась, ну, значит, гоп-компания; никогда такого слова не слышала? Странно.

 

Странно, что мне все твои слова знакомы, а тебе некоторые мои слова незнакомы. Мне это нравится, ты, я вижу, не прост. А кто сказал, что я прост? Ого, да ты совсем не прост! Ты в Сочи был раньше? Елка снова чувствует какую-то неловкость от своего вполне невинного вопроса: спрашиваю, видно, чтобы похвастаться, дескать, я-то там уже два раза была, в том смысле, что, мол, все-таки знай свое место, провинциал и сын “служащих”, когда говоришь с аристократкой из семьи Градовых. Я в том смысле, что если ты еще не видел моря…

 

Что? Ну, как ты говоришь, обалдеть можно. Оказывается, он уже видел море. Там, в Казани, как видно, и море самое большое или по крайней мере входит в мировую десятку. Василий вдруг начинает проявлять снисходительность, напускать джеклондоновского туману. Он, оказывается, жил возле моря, два года жил на берегу моря, только не Черного, а другого. Интересно, а какого? Магелланова или Лигурийского? Охотского. Вот те раз! А это что за выражение такое “вот-те-раз”, Елена Китайгородская? Он жил два года в Магадане, и, в общем, там как раз и среднюю школу окончил. Почему же невозможно? У нас там школа была получше любой московской, с прекрасным спортзалом.

 

Но как же он там оказался, вот что любопытно. Если ты не фантазируешь, то как ты в этом Магадане оказался? В лице у любителя джаза снова появляется нечто неприрученное, как бы вдруг обнаруживается какая-то другая, не казанская, порода. Ну, там… просто… Ну, мама моя живет… Вот я к ней приехал и школу там окончил… Между прочим, Елка, вон тот толстый игрок, это что же, неужели тот самый знаменитый радиокомментатор Николай Озеров? Как бы он не переводил разговор на другую тему, становится понятно, почему он сразу переводит разговор на другую тему при упоминании родителей. Ах, вот в чем дело: он из этих…

 

Она смотрела на него теперь с двойным интересом: оказывается, не просто какой-то симпатичный провинциалишка, он, оказывается из этих… А знаешь, Вася, видно правильно говорят, что мир тесен, у меня ведь в Магадане дядя живет… Да-да, родной брат мамы… он  тоже из служащих… Между тем народу на скамейках прибавилось: начался главный матч дня, Озеров играл с Корбутом. Знаменитый человек своего времени, комментатор, заслуженный мастер спорта и артист Николай Николаевич Озеров, сын другого Николая Николаевича Озерова, певца, был, очевидно, самым жирным теннисным чемпионом в мире. Между тем, носясь с исключительной подвижностью и непринужденностью по площадке, он довольно легко обыгрывал стройного и мускулистого Корбута.

 

Василий больше смотрел на публику, чем на игру. Среди зрителей большинство было, очевидно, людьми одного круга, теннисная столица, загорелые женщины и мужчины в легких светлых одеждах и парусиновых туфлях. Ни в Магадане, ни в Казани таких не увидишь, почти заграница. Многие перекликались, смеялись. Елочка тоже то и дело помахивала кому-то ладошкой. Ну и девчонка! Василий, с его почти нулевым опытом по части девиц, был совершенно очарован. Это же надо, сама взяла и подошла к нему. Мало похожа на наших телок с лечфака. А как хороша, какая фигура, какие глазки, веселые, насмешливые и немного грустные, и гриву свою все время отбрасывает назад, незабываемо. Даже если случится самое страшное, если вдруг встанет и скажет “ну пока!” все равно уже никогда не забудется. Этот день на двадцатом году жизни, конечно, никогда уже не забудется.

 

Мимо прошел какой-то пожилой красавец со знакомой внешностью, наверное, из кино, серьезно посмотрел на Елку, спросил “как мать?” и кивнул в ответ на ее “все в порядке”. Внучка учебника по хирургии, дочь знаменитой поэтессы, о которой даже мама в Магадане… говорила: “одаренная”.

 

Неподалеку втиснулся между двумя спортсменами некий тип в тренировочном костюме с засученными рукавами. Тип с длинными волосами, зачесанными назад и обтянутыми сеткой для укладки прически; эдакая гладкость головы и в то же время павианья волосистость предплечий. Он мрачно смотрел на Китайгородскую. “Что же вы, Пармезанов, даже не приходите, когда ваша подопечная играет?” Ну, и девка, ядовито так обращается к человеку в два раза старше.

 

“Не мог”, – ответил трагически тип-Пармезанов.

“Что же случилось? Жена, детки?” – продолжала ехидничать Китайгородская.

“Не надо”, – сурово сказал Пармезанов, отвернулся и тут же оглянулся.

Елка встала и громко сказала:

“Ну пошли, Вася. Здесь все ясно. Озеров выигрывает”.

Василий тут же встал с чрезмерной радостной готовностью.

“Да она меня просто себе подчинила. Просто поработила. Я уже себе не принадлежу. Что она скажет, то и сделаю, и все вокруг будут смотреть и говорить: “Смотрите, Елка Китайгородская совсем уже себе этого Васю подчинила!” Вот счастье!”

 

Тип-Пармезанов провожал их нехорошим взглядом, пока они пробирались среди любопытствующей публики.

 

В парке на пруду меж медлительных лодок резво плавали современники динозавров, сытые селезни. Куски бывших “французских”, ныне переименованных в “городские”, булок висели в воде, словно маленькие медузы. В центральной аллее высилась похожая на удлиненный стог сена скульптура пограничника в тулупе до пьедестала. Под этой надежной охраной в павильоне разливали коньяк, нередко по прихоти товарищей офицеров смешивая его с шампанским. Вася извлек из брючного кармана солидный рулончик сталинских денег.

 

“А что если коньяку выпить с шампанским?”

“Хорошая идея, чувствуется Магадан”, – восхитилась Елка.

“В Магадане мы пили 96-градусный спирт”, – он начал рассказывать обычную колымскую спиртовую чепуху, как в рот набирали спирту и спичкой поджигали и так вот и бегали с огнем во рту. Вот на выпускном вечере так балдели, даже перепугали почетного гостя, генерала Цареградского.

 

Пока сидели на трибуне, он боялся, что Елка окажется выше него, однако теперь, к великому счастью, выяснилось, что они просто под стать, он даже сантиметров на пять повыше. “Залпом пьем?” – спросила она. “А вы совершеннолетние?” – спохватилась буфетчица сорокалетней сливочной выдержки.

 

Бухнули залпом. У Васи сразу расширились горизонты. Вернулся Билл из Северной Канады.

 “Твоя мама – одаренный поэт”, – сказал он Елке.

“А ты откуда знаешь? Она сейчас не печатает ничего, кроме переводов”. “А мне моя мама ее стихи читала, помнит еще с тридцатых годов”. “А можно я тебя на ухо спрошу, Вася? Твоя мама – враг народа?”

“Подставляй теперь свое ухо. Мои родители – жертвы ежовщины, а я пария в этом обществе”.

Елка вдруг с жалостью сморщилась. “Не надо, не нужно так, Вася, никакой ты не пария. Родители одно, а дети ведь другое”.

“На самом деле – это одно и то же”, – сказал он. – “Яблоко от яблони…”

“Ну давай переменим пластинку. Каких ты еще поэтов любишь?”

“Бориса Пастернака”.

“Ну, Вася, ты меня просто удивляешь. Сейчас все студенты Сергея Смирнова любят, а ты Бориса Пастернака. Ой, у меня уже голова кружится. Больше ни капли!

Откуда же ты Пастернака взял?”

“А мать читает Пастернака на память, просто километрами…

“Годами когда-нибудь в зале концертном мне Брамса сыграют. Тоской изойду. Я вздрогну, я вспомню союз шестисердный, купанья, прогулки и клумбы в саду…”

“Художницы нежной, как сон, крутолобость, с беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб…”, – немедленно продолжила она.

 

Они посмотрели друг на друга с неожиданно откровенной нежностью. Ладони соединились и тут же отдернулись, как будто слишком много в этих подвижных лопаточках с хватательными отростками собралось электричества.

 

“Ты знаешь, утки не видоизменились со времен динозавров”, – сказал он.

 

Они шли вдоль пруда. Елка раскачивала своей сумкой, из которой торчала ручка ракетки.

“К Брамсу, вообще-то, я довольно равнодушна”, – так она отреагировала на его сообщение об утках.

“А кто твой композитор?”

“Вивальди”.

“Я даже не слышал такого”, – Василий впервые признался в некоторых своих несовершенствах.

“Хочешь послушать переложение Вивальди на старом пианино?”

“А где?”

Она внимательно на него посмотрела, как бы оценивая, потом пришла к решению.

“У моей мамы сегодня вечером, ну, вернее у ее мужа, вернее друга, он художник, они живут на чердаке, ну, в общем, я буду играть…”

“А ты еще и на фортепиано?”

“Что значит “еще”? Да я будущая пианистка мирового класса! Когда-нибудь услышишь меня в зале концертном, тоской изойдешь!”

 

Он даже помрачнел от этого сообщения. Это уже слишком: теннис, происхождение, пианизм! Слишком много для парии в этом обществе.

 

Она, должно быть, уловила это мимолетное изменение настроения, засмеялась и – о Боги! – поцеловала Василия в щеку. Ну, что, пойдешь? Еще бы не пойти! Конечно, пойду! Ты где остановился в Москве? Нигде. То есть как? На вокзале вчера спал, на газете “Культура и жизнь”. Понимаешь, я собирался в общаге МИСИ прокемариться, у друга, а его там нет, вахтерша не пустила… Ее вдруг осенило: будешь у меня сегодня спать на Большом Гнездниковском. Не волнуйся, я одна живу. То есть, как это, “одна”? Ну мама бывает иногда, но вообще-то она у своего художника живет, у Сандра Певзнера. Василию, который всю жизнь свою на раскладушке обретался в теснейшем соседстве с родственниками, трудно было даже представить себе, что девчонка его лет живет одна, в квартире с отдельным входом. Некая тучка опять опустилась на его чело: может быть, это “особа свободных нравов”, тигрица любви?

 

Ночами на раскладушке этот Василий иногда казался себе победителем таких тигриц, увы, при свете дня победоносное копье предпочитало оставаться в кулуарах. Тучка пролетела. Черт знает, что в голову придет! Такую девчонку вообразить “тигрицей”! Послушай, Елка, а твои родители – в разводе? Их война развела, грустно сказала она. Отец пропал. Погиб? Ну да, пропал. Он был хирург. Как бы ты сказал, Вася, он был “мощный” хирург. И вот такой “мощный хирург”, мой красавец-папа, “мощага”, как бы ты сказал, пропал на фронте, ну, то есть погиб. Она вовсе не так уж счастлива, эта девочка, в которую я так по-страшному влюбился, подумал Василий, и вовсе не так безмятежна, и уж совсем не похожа на тигриц из моего воображения.

 

Договорились, что он поедет на вокзал за своим рюкзаком, а она через два часа придет к метро “Маяковская”, чтобы отвести его к себе, в Большой Гнездниковский. Ну, а потом они вдвоем отправятся в Криво-Арбатский, на “суарэ”. На чем, переспросил Василий. Не на чем, а куда, рассмеялась она. “Суарэ” – это не трамвай, мой друг из блестящей Казани. Это что-то вроде “плиссе-гофре”, как я понимаю, нашелся он, вспомнив часто попадающуюся в Москве вывеску. На этом они расстались у ворот парка ЦДКА, который на всю жизнь обоим запомнится как место юношеского щемящего очарования.

 

Первый час разлуки Елка провела, размышляя о том, что надеть. Время было тревожное: перелом в моде. От подставных крутых плечиков все более переходили к так называемому “женственному силуэту”. Прежде всего, разумеется, надо надеть узкую юбку с разрезом, ту, что маме не нравится, ну, а жакетку, которая ей уже три года, как нравится, выбросить к чертям! Итак, низовой вопрос решен, теперь переходим к верхам. Блузки летели из шкафа на кровать, будто флаги фестиваля молодежи и студентов. Дело не в цвете, а в линиях. Увы, все они не придавали данной девице достаточно современных очертаний. Одна была какая-то слишком детская, другая какая-то слишком солидная.

 

Все плохо монтировалось с юбкой, с которой, ну, в общем, вопрос был решен. Вдруг пришла блестящая идея: с этой шикарной, стильной юбкой надену простую студенческую ковбойку: вот и все, вот и все дела: звучит просто гениально! А свитер будет переброшен через плечо! Василий, ты не видел таких девушек ни в Казани, ни в Магадане! Затем началась проблема прически. Подкрутить ли щипцами концы волос, чтобы получилось нечто, напоминающее последний крик, “Венчик мира”? Поднять ли все вверх, чтобы открылась лебединая шея, или расчесать на стороны, или зажать назад? Вот мамка здорово придумала: подстриглась под мальчишку и сразу столько сомнений ликвидировала, да еще и помолодела на десять лет. С проблемой волос непосредственно связана проблема губ. Подмазывать или не подмазывать? Распущенные волосы и помада… чем… пардон-пардон, сюда еще присоединяется юбка с разрезом… как бы этот Вася не испугался такой московской тигрицы… К тому же ковбойка в таком ансамбле выглядит просто по-идиотски… На помощь опять приходит природный гений: губы подмажем, а волосы заплетем в косицу! Блеск!

 

Итак, за пятнадцать минут до встречи, то есть без четверти шесть на улице Горького появляется интригующая юная особа, то ли студенточка, то ли девица полусвета. Полусвет, деми-монд… из той же оперы, что любимые стишки Толика Пармезанова, которыми он пытался охмурить свою подопечную: “… я хочу с перламутровым стэком проходить по вечерней Москве …” Экая пошлятина! Поменьше надо думать обо всей этой чепухе: что надела, то надела, небрежность – непременный элемент хорошего вкуса. Можно записать это изречение? Мужчины, разумеется, оборачиваются почти без исключения. От 20 до 40, во всяком случае, без исключения. Некоторые столбенели. Вот, например, один невысокий, хромой, но удивительно интересный мужчина остолбенел, потом потряс головою, поиграл дьявольскими глазами, произнес знакомым голосом “Батюшки-матушки!” и остался позади по правому борту, у афишной тумбы с названием кукольного спектакля “Под шорох твоих ресниц”.

 

У метро вовсю торговали пирожками и мороженым. Возле газировщицы лежал большой задумчивый пес. Василия в хаотическом кружении толпы пока не определялось. Интересно, кто кого должен ждать? Впрочем, еще и нет шести часов. Без пяти шесть. Если так буду стоять, обязательно привяжутся. Встану в очередь к киоску “Мосгорсправка”. Какому-то человеку чистильщик, зазевавшись, провел ваксой по белым брюкам. Газировщица показывала через улицу на магазин колбас. “Эй, замазанный, поди, там у грузчиков спирту попроси!”.

 

Из толпы вдруг выдвинулся и направился прямо к Елке статный мужчина кавказской внешности. Хороший серый костюм в полоску. Одной рукой притрагивается к шляпе, другой показывает красную книжечку с тремя золотыми буквами “МГБ”. “Простите, девушка, с вами хочет познакомиться один из государственных мужей Советского Союза”. Инстинктивно она оглядывается и видит за своей спиной двух офицеров: погоны, пуговицы, зажим авторучки, орденские планочки, комсомольский значок… Один на двоих, один на двоих…

 

Никто в суматошной толпе часа пик не обратил особого внимания на посадку стройненькой девушки в брюхатый черный лимузин, никто, кроме трех баб: газировщицы, пирожницы и справочницы из “Мосгорсправки”. Эти три постоянных мойры “Маяковки” переглянулись с улыбочками, но, конечно, ничего друг дружке не сказали.

 

Через минуту появился Василий с рюкзаком. Ему предстояло здесь провести несколько часов в бесплодном ожидании.

 

Генерал-майор Н.Ломадзе приехал в свой кабинет в канцелярии зампреда Совета Министров СССР, что занимала едва ли не целый этаж огромного здания в Охотном ряду. Так обычно он поступал, когда “маршалу” (приближенные чекисты обычно называли своего столь партикулярного в шляпенке и пенсне шефа “маршалом”) снова приходил в голову каприз “снять” девчонку с улицы. Необходимо было установить личность очередной счастливицы во избежание недоразумений и непредвиденных обстоятельств. Разумеется, из гуманных соображений надо было предупредить родителей. В общем, за одни только эти ночные хлопоты грязная жаба заслужила пули в пасть!

 

Ночной дежурный по канцелярии капитан Громовой доложил обстановку. “Объект” в настоящее время находится там же, куда был доставлен, то есть в особняке на улице Качалова. Нугзар нередко думал, почему Лаврентий почти всегда привозит девчонок в свой семейный дом, при неограниченном количестве других вариантов. Может быть, хочет лишний раз над супругой из почтенного рода Гигечкори поиздеваться, или это просто входит у него в понятие “отдохнуть у себя дома”? Капитан Громовой продолжал: в сумочке “объекта” обнаружен студенческий билет музыкального училища. Вот первые данные: Китайгородская Елена Саввишна, 1933 года рождения, по классу фортепиано. Сейчас на Лубянке уточняют эти данные, с минуты на минуту должны привезти дополнительную информацию. Вот как раз звонок, должно быть, курьер приехал. Поправив кобуру пистолета на поясе, капитан отправился открывать курьеру.

 

Эта девушка, за которой они ехали от Пушкинской до Маяковской, она просто потрясла воображение маршала. “Она, она…” – бормотал он, не отрываясь от бинокля. “Нугзар, вот она, моя мечта!” Нугзар нарочито фыркал: “А мне кажется, Лаврентий, она не в твоем вкусе”. Берия похохатывал. постанывал. “Ты лучше знаешь мой вкус, да? Ты думаешь, мне только парикмахерши годятся, да? А такие аристократочки не для меня, да? Эх, старый друг, ты так и не понял Лаврентия Берия!” Влажные губы шевелились, нос лоснился полной непристойностью. Издевается или говорит серьезно?

 

Оба лимузина остановились в середине площади, напротив выхода из метро. “Ну, Нугзар, не в службу, а в дружбу! Видишь, она в очереди стоит. Удобный момент!” Нугзар томился от нехорошего чувства. Опять разыгрывается пошлый фарс, как будто мы просто два товарища на Головинском проспекте в Тифлисе. “Мне почему-то не хочется, Лаврентий”. Берия вдруг прильнул к нему, зашептал в ухо: “Ты не понимаешь, скоро погибнем. Знаешь, дорогой, не время миндальничать!”

 

Шагая к метро, Нугзар бесился. “Что за вздор он несет, грязный шакал? Какая еще всеобщая война, если в Корее не можем справиться с америкашками, которые вообще воевать не умеют. Пора его убить, или… или… выйти каким-нибудь образом на товарища Сталина, сигнализировать, что его ближайший соратник готовит реставрацию капитализма…” Показав ошеломленной девице карточку МГБ и произнеся сакраментальную фразу, он повернулся и пошел прочь, предоставив сопровождающим запихивать ее в немедленно приблизившийся второй лимузин.

 

И вот перед ним на столе рапортичка с Лубянки: Елена Саввишна Китайгородская, 1933 г.р., русская, место рождения г. Москва, прописана в г. Москва, Б. Гнездниковский пер., 11, кв.48, студентка музыкального училища. Отец погиб на фронте. Мать – Градова Нина Борисовна, 1907 г.р., прописана там же, член Союза писателей СССР…

 “Что с вами, товарищ генерал-майор?!” – крикнул дежурный. – “Скорую вызвать?”

Нугзар рвал крючки на воротнике кителя. Из клубящегося тумана вдруг на него уставились два кровавых глаза. Все, только что прочитанное, надо хорошенько промокнуть, чтобы не размазалось. Чтобы ни в коем случае не слилось в одно неразборчивое. Дышать каждой возможной трубочкой тела… Уф-ф-ф …

 

“Не надо “скорую”. Налейте коньяку!”, – скомандовал он. Капитан Громовой не заставил себя ждать. После коньяку Нугзар подумал спокойно и даже как-то приподнято: “Ну вот, кажется, все подходит к концу. Дочку Нины, единственной женщины, в которую был по-человечески, по-юношески влюблен, то есть ребенка, который мог бы быть и моим, отдал на изнасилование нездоровому чудовищу! Постой, нечего примазываться к людскому племени, ты, черт! Ты – наемный убийца, насильник, заплечных дел мастер, нечего тебе в обмороки падать от человеческой ерунды. Но нет, нет, я все-таки не такой. ведь я же не чудовище, я ее действительно любил, и дядю Галактиона любил, и семью свою люблю, спасите и простите меня! А если я мучил людей, то ведь только из идейных соображений, а вовсе не из-за приверженности к сильной банде. Так или иначе, но все подходит к концу. Представить себе Нинину дочку под Лаврентием – не по силам!”

 

“Машину и одного сопровождающего к 4-му подъезду!”, – распорядился он. Недопитую бутылку “Греми” сунул в карман. Собрал все бумаги со стола в папку. Вдруг остановился лицом в угол кабинета и не менее минуты стоял там, ждал, когда придет какая-нибудь мысль. Наконец, она пришла: что я собираюсь делать? Вслед за этой мыслью покатились другие. Надо немедленно увидеть Нину. Она может сделать что-то страшное, непоправимый шаг. Надо ее остановить. Далее поплыли быстрой чередой некоторые шкурные соображения. В отчаянии люди могут неожиданно выходить на высшие уровни. Случай будет предан огласке. Поползут слухи, что чекисты изнасиловали дочь поэтессы, внучку академика, племянницу легендарного полководца… О нем, конечно, никто не осмелится говорить, покатят бочки, конечно, на более низкий уровень, есть и козел отпущения: ведь именно он, генерал Ламадзе подходит к девушкам на улицах… Лучше всего было бы прямо сейчас увезти Елку с улицы Качалова. Может быть, отпустит?

 

Он набрал одному ему в этом доме известный телефон, Берия снял трубку. “Что случилось?” Голос мрачнейший, страшнейший. От волнения у Нугзара перехватывало дыхание. “Лаврентий Павлович, считаю своим долгом сообщить. Получилась неприятная накладка. Эта девушка… она из семьи Градовых… внучка академика… ну, вы знаете…”

 

“Дзыхнеры”, – прорычал маршал. “Я тебя спрашиваю, гамохлэбуло, что случилось, почему, хлэ, звонишь по ночам?” “Никаких распоряжений в этой связи не будет?” – спросил Нугзар. – “Может быть, отвезти ее домой?” Берия выматерился уже по-русски и швырнул трубку. Нашел, чем пугать всесильного сатрапа, какими-то Градовыми! Какие могут быть “накладки”, когда речь идет о прихоти члена Политбюро, зампредсовмина, шефа всех внутренних органов?

 

Непогрешимый, неприкосновенный, всесильный, пока не войдет какой-нибудь храбрый офицер и прямо с порога, как когда-то в Лада Кахобидзе, не всадит ему в лоб каленую пулю.

 

Нугзар спустился на лифте и вышел в Охотный ряд. Москва была пуста. Только пьяные шумели на другой стороне широкого, как Волга, проспекта у выхода из ресторана, да проносились мимо такси, будто сущие черти. Счастливые пьяницы, счастливые таксисты, счастлив даже шофер моего подлого автомобиля, даже сопровождающий громила-старлей, все счастливы, кто не сидит этой ночью в шкуре генерала Ламадзе!

 

Поехали на Арбат, точнее на Криво-Арбат, в студию того тифлисского недоноска Сандра, за которым уже давно ведется пристальное наблюдение. Надо все-таки позвонить, предупредить. Народ все-таки нервничает, когда ночью приходят военные в форме МГБ. Он позвонил из углового телефона-автомата в ста метрах от дома. По-джентльменски: “Простите, Нина Борисовна… Нугзар Ламадзе… Нет, ничего страшного не случилось… необходимо увидеться… буду через пять минут…”

 

Она уже стояла в дверях, когда они поднялись на чертову верхотуру. Время ее не берет, что за загадка в этой женщине! “Послушай, Нина, клянусь Арагвой, время тебя не берет, что за загадка в этой женщине!”

 

Сильно расширенными от страха глазами Нина смотрела, как он приближается со своим дуболомом. Абрека теперь почти уже не видно в этом большом теле, скорее какой-нибудь левантийский купец. С чем он пришел? О, Боже, ускорь бег минут, если ничего страшного! Если купец шутит, значит все-таки не так уж страшно, правда?

 

Оставив дуболома у дверей, Нугзар прошел в глубину студии. “Гамарджоба, Нина! Гамарджоба, Сандро-батоноl Вот извивы судьбы, а? Звезда Тифлиса, наша девушка теперь принадлежит такому…”, очевидно, едва не сказал “еврейчику”, вовремя поправился,.. “такому Сандрику!”

 

Он уселся к столу. “Как приятно попасть вдруг в грузинский дом! В центре Москвы такой кахетинский стол! Ей-ей, не откажусь от стакана вина…”

 

Вино дрожало в его руке. Нина заметила это и покрылась испариной. “Ну, что случилось, Нугзар? Елку… ваши… арестовали?”

 

Он добродушно рассмеялся, осушил стакан.

 

“Напротив, напротив, она сама арестовала одного из наших, и какого!”

 

Схрумкал редис, отрезал ломтик сыра, еще раз, как бы изумленно, оглядел Нину. “Ах, Нина, клянусь Рионом, как хорошо, что ты худенькая. Одна англичанка сказала: нельзя быть слишком богатой, как нельзя быть слишком стройной, или наоборот …”

 

Нина яростно ударила ладонью по столу. “Перестань фиглярничать! Говори, в чем дело!” – “Ну хорошо, друзья, давайте по существу”, – Нугзар отодвинул бутылку, сел прямо. Фуражка с овальной кокардой МГБ лежала на столе, словно некое отдельное идолище; так автоматически отметил Сандро. “Считайте, друзья, что на вас свалился главный выигрыш по 3% заему. Дело в том, что Елка произвела огромное впечатление на одного из ведущих государственных мужей Советского Союза, а именно на моего шефа и личного друга, человека, которого я уважаю всеми фибрами моей души, Лаврентия Павловича Берия. Поверьте мне, это человек сложный и интересный, человек большой эрудиции и художественного вкуса, мудрый и щедрый, словом, выдающийся человек.

 

Я мог бы вам обо всем этом деле вообще ничего не говорить, меня никто сюда не посылал, однако я счел своим дружеским долгом к вам прийти и оповестить вас об этом событии, чтобы у вас не создалось об этом событии превратного впечатления, как о нехорошем тривиальном событии, тогда как это событие является глубоко гуманистическим событием, хотя и эмоциональным событием.

Я попрошу меня не перебивать!

Прежде всего, давайте поговорим о том, что это событие сулит нашей Елке, которую я хоть и не имею чести знать но люблю как дочь. В результате этого события она получит самую могущественную поддержку, о которой может только мечтать девушка-пианистка. Блестящее окончание консерватории, турне заграницу и победы на конкурсах, вот какие события ждут ее впереди после этого события. Всякие мелочи-шмелочи, такие, как лучшие кремлевские ателье и магазины, полнейшее материальное обеспечение, великолепная просторная квартира, путевки в санатории-люкс на Черном море, назовите все, о чем может мечтать человек, все будет предоставлено ей в знак благодарности за это событие. Я знаю, о чем я говорю, потому что я знаю этого человека, как самого себя.

 

Он сумеет отблагодарить за глубоко эмоциональное событие. Больше того, он уже и о вас, друзья, будет теперь думать, как о своих людях. Я знаю, что он неравнодушен к поэзии, и, безусловно, после сегодняшнего волнующего события любая книжка твоих стихов, если, конечно, не антипартийного, не оппозиционного, как тут нам некоторые товарищи из Союза писателей сообщают, содержания, во что я лично никогда не верил, нельзя всегда помнить за человеком юношеские грешки, любая книжка, даже сложная по форме, сможет увидеть свет. И твоя “оранжерея”, Сандрик дорогой, получит должное признание, и весь ваш этот фантастический дом будет в полной безопасности после этого события, хотя к нам и поступали сведения о вашем доме, как будто тут читаются подозрительные стихи под церковную музыку.

 

Теперь, друзья, вы будете в безопасности после этого хорошего волнующего события, о котором только злые языки могут болтать грязные глупости, а злые языки мы будем отсекать!” – по лицу его точным зигзагом, начиная с левого угла лба, кончая правым углом подбородка, прошла судорога, и он, наконец, замолчал. Пока он все это выговаривал, Нина сидела со сцепленными под столом пальцами, не отрывала взгляда от преступного, синеватого на выбритых поверхностях лица и поражалась своей тупости: она не понимала, о чем он говорит, о каком “событии”? Она беспомощно повернулась к Сандро. “О чем он говорит? Сандрик, ты понимаешь, о чем он говорит?” Сандра обхватил ее за плечи, грозно полыхнул всем лицом в сторону страшного генерала. “Он говорит о том, дорогая, что нашу Елку увезли к Берии!”

 

Тут, наконец, все соединилось в Нинином сознании, отчетливо выплыла фраза “после сегодняшнего волнующего события”, и она поняла, что все уже свершилось, ничего уже не вернешь, ее дочь, ее единственный, взлелеянный в искусстве ребенок, дитя ее любви, опоганена, и сейчас ее за милую душу употребляет государственный муж Советского Союза Берия. Взвизгнув, она вырвалась от Сандра, схватила со стола нож и бросилась на Нугзара. Изумленный генерал, остолбенев, смотрел, как к его горлу летит довольно остро заточенный предмет, которым он только что отрезал себе кусочек сулугуни. Сандра в последний момент успел перехватить Нинину руку. На шум прибежал из прихожей дуболом с пистолетом. “Стоять на месте! Стрелять буду!”, – взвыл он; очевидно, и сам перепугался. Бледный, синюшный Нугзар одной рукой придерживал дуболома, “Спокойно, Юрченко, спрячь пистолет!”, другую простирал к Нине, которая в беспамятстве и ярости, выглядела не то что на все свои, но и еще на десяток лет старше, обнаруживая и “базедку”, и мешки под глазами, и дряблость щек.

 

“Как можно так трактовать события?! – взвыл Нугзар. – Давайте поговорим, друзья, я еще раз вам все объясню!”

“Где она?!” – страшным голосом завопила Нина.

“Она в полной безопасности”, – пробормотал Нугзар.

“Отдавайте ее немедленно!”

“Друзья, друзья, что за шекспировские страсти?! – увещевал Нугзар. – Вы просто еще не понимаете, как вам повезло. В наше серьезное время…”

 

Сандро усадил трясущуюся Нину в глубокое кресло, решительно подошел к Нугзару, протянул ему его идолище, фуражку с кокардой.

“Убирайся из моего дома, подонок! И идиота своего уводи!”

“Какое мещанство! – скривился Нугзар. – Послушай ты, Певзнер, у тебя-то хоть должен быть практический ум”… Фуражка, пущенная рукой художника, полетела к дверям.

“А вот за это ты поплатишься”, – проговорил Нугзар и из купеческих щек выглянул прежний остролицый тифлисский бандит.

 

К утру Берия уже знал все о своей случайной “гостье”. Среди ночи даже поднимали директора “Мерзляковки”, чтобы собрать нужную информацию. Отличница, большой музыкальный талант, успехи в спорте, однако заносчива, избалована семьей, слишком высокого о себе мнения… Черт дернул связаться с этой целкой, думал вождь. Не тот у меня уже возраст, чтобы возиться с цепками. Вообще, нахлебался таких унижений! Визжала и с таким ужасом смотрела, как будто к ней крокодил прикасается, а не мужчина средних лет. Мы неправильно воспитываем молодежь, в этом вся проблема.

 

Красивые девушки вырастают без малейшего понятия об эротике. Целое фригидное поколение. В будущем обществе этому следует уделить особое внимание. Даже одурманенная, после того бокальчика боржоми, она все еще старалась защищать свою щель. Большое сокровище, ха-ха! Даже гордые нации, в конце концов, сдаются и отдают свои щели под напором превосходящих сил. К сожалению, и настоящего напора не получилось. Последнее обстоятельство повергает в уныние. Это что же получается, неужели импотенция подобралась? Почему такое напряжение и психологическое препятствие? Держа в руке своего огорченного, он долго смотрел на забывшуюся, наконец, в дурмане Елену. Обнаженная красавица только вздрагивала и беззвучно плакала во сне. Как хороша, однако! Из-за такой Елены можно начать войну!

 

Быть может, в будущем меня осудят за некоторую бесцеремонность с девушками, однако неужели не постараются понять? Конечно, во мне живет Дон Жуан, но я вынужден руководить огромным государством, так распорядилась судьба. Не могу же я ухаживать за девушками, находясь среди этого мужичья, среди большевиков, и притворяясь одним из них. Никто, конечно, мне слова не осмелится сказать, пока это, как сейчас, под покровом секретности, однако попробуй я открыто приблизить к себе этих девушек, как тут же припишут буржуазное разложение. В будущем государстве глава правительства всегда будет окружен группой выдающихся девушек страны, вроде вот этой Елены.

 

Если бы я мог ее сейчас открыто приблизить к себе, не было бы никаких истерик в градовском клане. Что теперь делать с этим кланом? Уничтожить надо весь этот клан до основания. Поручить Ламадзе полное искоренение этого клана. Оставшись одна, эта Елена будет держаться только за меня. Старый дурак профессор такой смелый, понимаешь ли – пойдет по “делу врачей”. Присутствие русского в преступной шайке евреев будет политически верным шагом. Его грузинская старуха явно зажилась, ей легко помочь, чтобы поскорее переселилась в мир иной. Поэтесса отправится на Таймыр, если только доедет до места назначения. Художником, кажется, хочет заняться сам Нугзар, он знает, как это делается. Дядю моей красавицы засунем в урановую шахту, через полгода от него и куска не останется. Есть еще этот мальчишка, сын маршала, мотогонщик. Его “Васька” прикрывает, однако он занимается опасным спортом, вообще любит опасности, пусть пеняет на себя. Его мать, шпионку в Америке, тоже могут подстерегать такого же рода опасности, дочка, увы, разделит ее участь.

 

Необходимо проверить все их корни в Грузии: от моих земляков любой гадости можно ждать, любой вендетты. Ну, а когда все будет закончено, придется попрощаться и с Нугзаром, он ведь тоже их родственник. Фу, черт, какие только мысли не приходят из-за бессонницы!

 

У Берии к утру уже начали проявляться признаки черного похмелья, но он все еще не мог оторвать взгляда от спящей Елены. “Если бы я был ее ровесником, я бы влюбился в нее на всю жизнь.” Луч солнца вдруг мягко, словно поглаживающий палец, выпростался из-за высокой трубы дома напротив, лег на лицо девушки, на ее голую грудь с торчащим набухшим соском, на живот и на внутреннюю поверхность бедра, где запеклось несколько красных пятнышек: то ли остатки недавней менструации, то ли он что-то ей повредил во время бесплодной борьбы.

 

Она улыбнулась во сне и кокетливо махнула кистью руки, как будто хотела кому-то сказать: перестань болтать глупости! Огорченный, между тем, не проявлял никаких признаков активности. Этот рассвет – это мой закат, гнуснейшим образом подумал Берия. Жена-скотина не спит всю ночь, прислушивается к звукам из моей половины. Он вытащил блокнот и стал писать записку спящей нимфе. “Прелестное созданье! Наша встреча перевернула меня всего, как Соната Аппассионата Людвига ван Бетховена. Вы моя последняя любов! Любов стареющего бойца. Темные силы вокруг, их много, нужна борьба, а я думаю только о вас, моя любов. А пока отдыхайте и чувствуйте себя в полном комфорте и безопасности. Мы скоро увидимся. Благодарю за любов. Л.Берия.”

 

Любовь в его правописании не имела мягкого знака. Оставив записку на столе, где была брошена одежда пленницы, он предпринял еще одну попытку поправить свое настроение, присел на кровати, стал гладить и целовать Еленины волшебные груди. Увы, огорченный опять не проявил достаточной энергии, а ведь было бы совсем неплохо начать день с хорошего почина. Дзыхнери, выругался он и оставил спящую в покое.

 

Предстоял тяжелый день. Он должен был председательствовать на коллегии Совета Министров по вопросу перемещения рабочей силы в район Дальнего Востока, где, севернее Амура, прокладывался трубопровод и строилась железная дорога важнейшего стратегического значения. Час или два зампредсовмина приводил себя в порядок водными процедурами, что ли, кофе, что ли, рюмочкой столетнего коньяку. Наконец, вышел в приемную. Там, среди прочих, уже сидел мрачный и опухший Ламадзе. Поздоровавшись вполне вежливо, маршал приказал отвезти товарища Елену Китайгородскую на одну из секретных дач, обеспечить полный комфорт, включая плавательный бассейн, теннисный корт и рояль; особенно важен рояль. К телефону не подпускать. До особого распоряжения – полная секретность. Засим Л. П. Берия отбыл на совещание.

 

Проезжая по улице Горького, он вдруг вспомнил, что вот в этом переулке, за Моссоветом, проживает уже три года одна из его подопечных, некая Люда Сорокина, и даже нянчит его ребенка, он не помнил, девочку или мальчика. При воспоминании о ней огорченный вдруг мощно воспрял, сбросил все афронты прошедшей ночи, то есть стал победоносным. Он заехал к Сорокиной и полчаса драл ошеломленную и счастливую красотку в ванной комнате, т.е. там, где ее и нашел. Что все это значит, думал он, продолжая путь в Совет Министров. Нет, Чарльз Дарвин, ты не во всем прав. Так или иначе, Люда Сорокина весьма поспособствовала в то утро тому, что коллегия прошла под знаком исторического оптимизма, а иначе это могло бы плохо кончиться для некоторых ее, коллегии, членов.

 

Во второй половине того же дня Нина и Сандро подъехали на такси к самому зловещему зданию Москвы на площади Дзержинского. Водитель никак не хотел останавливаться у главного подъезда МГБ, где прогуливались два старшины с пистолетами, приподнятыми крутыми ягодицами. Под напором полнотелых ног, казалось, вот-вот лопнут тонкие сапожки. “Еще засекут! Давайте я лучше на Сретенке вас высажу”. Нина, однако, настояла, чтоб высадил именно там, куда сказано было приехать, у подъезда № 1. Шофер нервничал, пока она уговаривала мужа ее не ждать, а отправляться сразу в студию, на Криво-Арбатский. Сандро отказывался: он должен быть рядом с ней. Она, наконец, едва ли не закричала, потрясая кулачками перед его носом: “Немедленно убирайся” Особенного смысла в ее настойчивости не было, за исключением того, что ей хотелось почему-то всю эту страшную беду принять одной. Ни с кем не делиться ценностью этой беды, сокровищем немыслимого унижения!

 

С утра она обивала пороги писательского начальства и сейчас с отвращением вспоминала, как мгновенно менялись все эти Фадеевы, Тихоновы, Сурковы при упоминании МГБ, как они на ее глазах впадали в паническую суету, когда в связи с исчезновением дочери называлось имя Берии. У генерального секретаря СП СССР, чьи голубые глаза не раз останавливались на поэтессе Градовой с откровенным мужским интересом, едва только он понял суть дела, руки заплясали по письменному столу, словно пара подстреленных вальдшнепов, и он едва унял их агонию, схватившись за ручки кресла и произнеся: “Это уж, Нина Борисовна, совсем не в нашей компетенции”.

 

Боясь за своих стариков, она решила пока ничего им не говорить, хотя, может быть, единственным человеком. Который мог реально помочь, был отец. Бросилась к Борису IV, оказалось, его нет в городе, только что укатил на Кавказ. Впрочем, что он может сделать, этот бывший десантник и спортсмен? Грузинские гены, наверное, сразу толкнут его к оружию, только уж не к столовому ножику, а посерьезнее. Это может погубить нас всех, и Елку в первую очередь. Вечером, если ничего не произойдет, придется отправиться в Серебряный Бор, поднимать отца.

 

Вдруг явился до смерти перепуганный управдом, передал доставленную нарочным из МГБ повестку на прием к генерал-майору Н. Ламадзе. На гнусной бумажке в скобках было написано: “по личному вопросу”.

 

Вестибюль, куда она вошла, отвергал какую бы то ни было малейшую идейку о том, что сюда может кто-нибудь войти “по личному вопросу”, в том смысле, что по собственному желанию. Царил установившийся в конце сороковых и утвердившийся в пятидесятые, как будто бы навсегда, тяжелый государственный стиль: бархатные портьеры, массивные люстры, медные набалдашники. Висел большой портрет Сталина с золотыми погонами. В глубине на лестнице стоял Ленин черного камня, некий “негр преклонных годов”. Шутит еще, подумала о себе Нина, сурово предъявляя повестку и удостоверение личности, писательский билет. Страж в стеклянной будке бесстрастно взялся за телефонную трубку, однако исподволь метнул на нее любопытный жирненький взглядик. Вспомнил, наверное, “Тучи в голубом”, подумала она.

 

Очень скоро спустился молодой офицер. “Генерал Ламадзе вас ждет, товарищ Градова”.  Нугзар пошел ей на встречу, дружески, но все-таки с намеком на прошлые, более чем дружеские отношения, притронулся к локоткам, усадил в кресло, сел напротив. Последний раз они были наедине уже тогда, когда она была беременна Елкой, то есть почти 20 лет назад.

 

“Ну, успокоилась? – ласково спросил он, потом добродушно рассмеялся. – Нет, ты все-таки больше наша, Нинка, чем русская! Владеть кинжалом я умею, я близ Кавказа рождена! Хочешь “Боржоми”?

 

“Я ничего не хочу, кроме своей дочери, – сказала она, подчеркивая голосом, что никакой интимный тон и шуточки не принимаются. – Я требую, чтобы мне была немедленно возвращена моя дочь!”

 

Он слегка поморщился, будто от привычной мигрени.

 

“Послушай, не надо поднимать волны. Зачем ты обращаешься к этим людишкам? Ведь они немедленно бросаются к нам и обо всем докладывают, да еще и подвирают в свою пользу. Никуда она не денется, твоя дочь, поверь мне, с ней ничего плохого не произойдет. Вернется еще более красивая, чем раньше”.

 

Нина еле-еле сопротивлялась своей ярости. Еще миг и мог бы повториться ночной невменяемый поступок. Ножа здесь не видно, но вот можно схватить мраморное пресс-папье и расколоть этот подлый лоб, на который с висков столь жеманно наползают седоватые кулисы. Ламадзе беспокойно проследил ее взгляд и вздрогнул, остановившись на пресс-папье.

 

Она пригнулась в своем кресле и тихо произнесла, глядя ему прямо в глаза: “Мы что же тут все крепостные, если наших дочерей могут в любой момент увезти на растление?”

 

Страх и отчаяние. Эта идиотка. Конец. Она идет на самоуничтожение. И тянет за собой, и тянет за собой…

 

“Ну, знаете ли, Нина Борисовна, это уже посерьезнее столового ножичка! Это уже идеологический терроризм! – почти рявкнул он, но тут же добавил: – Я, разумеется, преувеличиваю, но только для того, чтобы вы выбирали слова”. Еще одна попытка (последняя!) свернуть ее с гибельного курса. “Давай отбросим официальный тон. Почему ты не веришь мне? Ведь я вам, Градовым, не чужой”.

 

Последняя попытка провалилась. Плюют в протянутую руку. Ничем уже не остановить взбесившуюся бабу.

 

“Если в течение этого вечера моя дочь не будет возвращена, я…я… Нечего щуриться и издевательски похихикивать! Подонок! Ты всегда был подонком, а сейчас стал совсем жалким подонком, Нугзар! Не думай, что твой хозяин всесилен! Я пойду в Министерство обороны, к друзьям брата! Я выйду на Молотова, мы лично знакомы! Ворошилов мне вручал орден! Отец, в конце концов, не последний человек в стране! Мы найдем возможность известить Сталина!”, – она кричала, захлебывалась, превращаясь на мгновения то в страшную фурию, то в жалкую до слез девочку. Он вылез из своего кресла. В облаке мрака, пронизанном лишь благосклонными нечеловеческими взглядами Ленина, Сталина и Дзержинского с инвентарных портретов, пошел к дверям кабинета. Тоска выжигала весь кислород из его некогда столь живого тела. Все кончено, теперь никого уже не спасти. Он приоткрыл дверь кабинета и приказал: “Вызовите конвой!”